В статье рассматриваются данные ранней агиографической традиции об отношении христиан к Риму. Для самих мучеников вряд ли имело значение что-то, кроме Царства Божьего, однако мотив их противостояния римлянам мог привлекать внимание авторов и редакторов мученичеств. В сохранившихся текстах нет ни прямых обвинений христиан в заговорах, ни явных проявлений политической нелояльности, однако некоторые содержащиеся в них идеи позволяют понять беспокойство римлян. Прежде всего это отношение христиан к культу императора: отказ мучеников почтить его ставил их вне закона, превращая в изменников и в угрозу для государства. Они противопоставляли вечное царство Бога и временную власть цезаря. Затем римляне столкнулись с тем, что римская идентичность у мучеников замещалась христианской: они считали себя гражданами не Рима, а Царства Божьего. Христиане указывали, что император поставлен Богом, а стало быть, его [Бога] указания и заповеди обладают большей важностью. Казнь мучеников, которая должна была их унизить, превращалась в торжество верующих, что нарушало установленный ритуал поддержания римского порядка. Осужденный христианин нарушал привычное течение событий, он приветствовал пытки, радовался смерти и руководил своей казнью. Наконец, тексты мученичеств типологически схожи с acta Alexandrinorum, записями о суде и казни язычников, критиковавших Рим. Наблюдая за эволюцией образа магистратов, мы видим, как постепенно столкновение мученика и всего римского порядка превращается в конфликт добродетельного христианина и злобного наместника провинции, таким образом снимая ответственность за гонения с императора.

Тема (можно даже сказать, загадка) циркумцеллионов — бунтарей, преследовавших римских землевладельцев и кафолических священников, — давно обращает себя внимание специалистов. Исходя из высказываний Оптата, Августина и более поздних авторов, а также отрывка из Кодекса Феодосия, современные ученые по-разному объясняют, кем были циркумцеллионы. Во многом подход исследователей зависит от их специализации и от того, какой источник они считают первостепенным. Например, Ш. Сомань, опиравшийся на фрагмент из римского закона, считал циркумцеллионов отдельным сословием — наемными сельскохозяйственными рабочими. Его взгляд стал основой для дальнейших исследований — например, Т. Бюттнер, Э. Тенгстрёма и др. Однако другие исследователи вернулись к рассмотрению циркумцеллионов как в первую очередь явления из истории церкви и, в частности, донатистского раскола (У. Х. К. Френд). В современной науке рассказы Оптата и Августина помещают и в более неожиданный контекст: проникновения христианского учения в сельскую местность (Л. Досси) и простонародного аскетизма (Б. Поттье). Существуют и попытки реанимировать теорию Соманя (Б. Шоу). Можно сказать, что в наше время представление о циркумцеллионах стало более комплексным. Перед нами предстают пестрая масса, собранная из представителей сельских низов, и некая форма народного христианства, проявлявшаяся в доступных этой массе религиозных практиках: аскезе, мученичестве, «праведном» насилии.

Рассматриваемый в статье секулярный культ павших героев — мучеников революции стал важнейшей составляющей большевистской исторической мифологии раннесоветского времени (1917–1920-е годы). Этот культ вполне очевидно являл религиозное происхождение и ряд отличий от культа героев более позднего советского времени. Раннее революционное мученичество — с Февраля 1917 года и в первые месяцы после Октября 1917 года складывалось как феномен коллективный и — в значительной степени — анонимный, символический. Эти черты проявились и в ранних мартириумах — братских могилах на Марсовом поле в Петрограде и у Кремлевской стены в Москве. Однако создание большевиками по религиозным образцам собственного, революционного секулярного пантеона очень быстро индивидуализирует мученичество, формирует критерии причисления к нему. Приметами индивидуализации стало составление мартирологов, складывание практик почитания мест захоронения мучеников. Культ мучеников обретает и «интернациональный» характер — через включение в пантеон также жертв революционных событий в Европе. Формировавшиеся дискурсивные тропы описания героической мученической смерти первоначально нормализовывали лишь насильственную смерть от рук врага. Однако после окончания гражданской войны складывающаяся языковая ритуализация позволяла героизировать обстоятельства смерти: к мученикам оказываются причислимы умершие от болезней, несчастного случая, даже суициденты. Постепенно число героев редуцируется, а спектр их типов, напротив, расширяется. Герой-мученик занимает все более скромное место в иерархии героев, а тропы описания мученичества упрощаются и стандартизируются, биографии спрямляются и обретают скорее символическую, чем индивидуальную форму.

Практики героизации и «гражданской канонизации» героев революций и войн начались в Советской России уже в первые годы после Октябрьской революции 1917 года и продолжались весь период существования СССР. В статье автор на конкретных примерах рассматривает то, как эти практики осуществлялись в публичном дискурсе сначала СССР, а потом и России в отношении советских военнослужащих — участников войны в Афганистане (1979–1989). В первых разделах статьи автор исследует, как в 1980-е годы происходит трансформация образа советского военнослужащего в Афганистане и какие компоненты образа мученика присутствовали в нем. Для раскрытия этого вопроса автор опирается прежде всего на материалы прессы и на позднесоветскую военную публицистику как на документы соответствующей эпохи. Далее поднимается тема того, как реализуются практики героизации в отношении советских воинов-«афганцев» после распада СССР. Кроме того, рассмотрен вопрос об исторической преемственности практики героизации военных-«афганцев» и более ранних советских практик героизации участников предыдущих войн (особенно Великой Отечественной войны). Автор приходит к выводу, что в современном публичном дискурсе на образы воинов-«афганцев» напрямую переносятся черты христианских мучеников, чего не было в советский период — тогда их подвиги позиционировались преимущественно в рамках революционной героизации и секулярного мученичества.

Статья посвящена анализу тех трансформаций, которые претерпел нарратив мученичества в иранском официальном и неофициальном дискурсе в последние десятилетия. Основой этого дискурса является особая интерпретация событий ранней мусульманской истории — битвы при Кербеле (680), ставшей отправной точкой в обособлении шиитской ветви в исламе, а также основой для системы траурных ритуалов и развития культа мучеников. Современная интерпретация шиитских ритуалов и символов уходит своими корнями в 1960–1970 годы и является плодом разработки двух главных публичных интеллектуалов того времени — Али Шариати и Муртазы Мутаххари. Разработанный ими нарратив, называемый в научных работах «парадигмой Кербелы», стал мощным идеологическим инструментом и во время Исламской революции 1979 года, и в последующей Ирано-иракской войне, и в послевоенном восстановлении страны. Адаптивность шиитских ритуалов и символов, а также монополия действующей власти на их интерпретацию стали причиной не только активного использования мобилизационного потенциала «парадигмы Кербелы», но и ее рутинизации. Так или иначе, реакция на убийства Касема Сулеймани и Абу Махди ал-Мухандиса, выразившаяся в динамичном развитии культа «новых мучеников», продемонстрировали устойчивость этой парадигмы.  

Статья посвящена проблеме понимания и определения феномена мученичества применительно к истории и культуре Индии. Применение понятия «мученичество» к разным религиям (в частности, неавраамическим) и к различным обществам ставит перед исследователем ряд проблем, связанных с разным пониманием этого феномена в разных культурах, а также о применении этого термина и его аналогов к тем культурам, где такое понятие изначально отсутствовало. Будучи изначально христианским, понятие мученичества претерпевает трансформации и модификации в зависимости от дальнейшей сферы функционирования — в исламе, светском контексте и др. С учетом постоянных расширений и изменений изначального понятия мученичества в разных культурных парадигмах нам представляется целесообразным выделить некоторые общие компоненты, лежащие в основе этого феномена. Мы исходим из следующих критериев мученичества: во-первых, наличие внешних сил и обстоятельств, причиняющих смерть мученика; во-вторых, наличие благих (с точки зрения конкретного социума) идеи или цели, за которые погибает мученик; в-третьих, посмертная память и почитание, непосредственно связанные с мученической смертью, при которых мученик прославляется за верность идее и/или как образец для подражания. В работе предлагается выделять три возможные модели мученичества, известные в истории и культуре Индии: модель шахадат — страдания и гибель за свои убеждения, как религиозные, так и политические, положенная в основу современного индийского национального «пантеона» мучеников; «кшатрийская» модель, связанная с воинской этикой; и «культово-вернакулярная» модель, лежащая в основе формирования местных почитаемых божеств.

В статье рассматривается история «христианского столетия» в Японии (1549–1639 годов — от появления иезутиских миссионеров и до последнего христианского восстания, за которым последовал запрет на иностранные верования), которая закончилась гонениями и мученичеством японских христиан. Указаны причины появления миссионеров-иезуитов на Японском архипелаге. Показаны стратегии миссии и ошибки, которые были при этом допущены, а также действия Ордена в период гонений. Политика японского правительства влияла на распространение христианства на разных этапах становления единого японского государства. Именно в этом контексте следует понимать политику гонений и искоренения христианства на определенном этапе. В статье особое внимание уделяется христианскому мученичеству, на которое японские христиане шли с готовностью. Сделана попытка объяснения причин такого отношения, исходя из особенностей менталитета японцев, объясняющих их восприимчивость к идее мученичества и иным традициям христианства.

Статья представляет собой опыт теоретически-эмпирической разработки одной из моделей в рамках конструктивистской теории мученичества, согласно которой оно является «репутационным проектом». В данной теории мученичество рассматривается не как объективное событие чьей-либо насильственной смерти за некие убеждения, а как его интерпретация — нарратив, созданный постфактум и закрепленный в коллективной памяти. Это означает, что мучениками не «становятся», — их «делают». Предпринятая автором концептуализация мученичества как репутационного проекта делает акцент на субъекте этого нарратива, индивидуальном или же коллективном (который в терминологии социолога Гэри А. Файна называется «репутационным предпринимателем»); на имеющихся у него материальных, символических и человеческих ресурсах, а также конкретных ситуативных предпосылках успеха или же неудачи проекта. В статье предлагается трехчастная типология репутационных предпринимателей, где каждый из типов иллюстрируется рядом примеров: это (1) «автобиографы», которые инициируют проект в отношении себя; (2) «биографы», которые инициируют проект в отношении третьих лиц; (3) «диффузные» предприниматели, представляющие собой коллективный субъект. Наконец, в статье рассматриваются случаи, когда репутационный проект был запущен, но окончился неудачей или оказался невостребованным — то есть кандидат не был в итоге признан мучеником. Анализируя ряд примеров, автор высказывает предположение, почему одни репутационные проекты оканчиваются успехом, а другие — неудачей, а также почему одни мученики становятся популярнее других. В заключении статьи перечисляются предпосылки и обстоятельства, влияющие на исход проекта: качество исходного агиографического материала, его соответствие устоявшейся религиозной традиции, наличие или отсутствие «дела», за которое якобы умер мученик, запрос со стороны сообщества, личность предпринимателя, вероятное противодействие со стороны оппонентов или «отрицателей» мученичества. Особое внимание уделяется «проблемным» феноменам за пределами устоявшихся религиозных традиций или на их границах — в частности, «политическому» мученичеству.

В статье рассматриваются особенности развития города Атбасара в освящении татарской печати. Этот маленький город, расположенный в северной части Казахской степи, привлек в 1906 году внимание двух влиятельных татарских газет «Вакыт» и «Ульфат». Между авторами газет возникла дискуссия. Ключевую роль в ней играл вопрос о том, как совместить подходы к решению местных проблем с вызовами современности (имперские реформы, реформа мусульманского образования, консолидация усилий татарской/тюркской нации и др.). Анализ языка публикаций (понятия, лексика, стиль), контекста, использование дополнительных источников (архивные материалы), показывают, что подобного рода дискуссии скорее отражали интересы определенных групп (реформаторы, редакторы газет, купцы) и особенности текущей конъюнктуры, а не стремление к детальному и комплексному анализу ситуации на месте. Мой основной вывод сводится к тому, что отдельные слова и аргументы участников дискуссии представляли собой скорее совокупность лингвистических стратегий, а не практических советов и предложений, связанных с поиском действенных шагов для решения конкретных проблем Атбасара. Таким образом, несмотря на внимание татарских газет и журналов к ситуации в Казахской степи, их подход к освещению действительности часто носил субъективный характер, что в свою очередь формировало у читателя искаженное представление о комплексе проблем в отдаленных регионах империи.

В центре внимания этой статьи — переписка российских востоковедов и их информантов, представителей интеллектуальной элиты (писателей, историков, учителей, правоведов), из регионов Российской империи с преобладающим мусульманским населением. Задача статьи — понять влияние практики переписки на процесс формирования знания об этих регионах в центре империи. С одной стороны, необходимо выяснить, как сложился сам процесс обмена знанием между этими группами. С другой, требуется определить как участники процесса читали тексты друг друга и какие значения они придавали этим текстам. В ходе исследования удалось установить, что обозначенные процессы связаны с развитием этики. Старшее поколение мусульманских интеллектуалов, скорее, видело в востоковедах способ сохранения и передачи знания. Новое же поколение обратило внимание на развитие методологии, способное дать новый толчок развитию локальных сообществ. Эти факторы формировали взаимозависимости между различными группами специалистов, результатом которого стала трансформация знания о мусульманских регионах в эпоху модернизма.

В статье рассматривается проблема измерения социального масштаба нью-эйдж духовности. Попытки оценить распространенность этой формы религиозности приводят к противоречивому выводу — число открытых приверженцев нью-эйдж крайне мало, в то время как отдельные эзотерические верования и практики имеют в разы большую популярность. Главный тезис автора сводится к тому, что для более корректного измерения количества приверженцев нью-эйдж необходимо подкреплять количественные исследования качественными данными. В социологических опросах принято ожидать от респондента согласия с определенным верованием или утверждением. Этнографический материал, собранный в нью-эйдж паломничестве на юге России, показывает, что солидаризация с верованиями и нарративами — не самый главный критерий принадлежности. Несмотря на традиционалистский характер паломничества, его организаторы и активные участники не всегда готовы безусловно соглашаться с ключевыми идеологемами эзотерического традиционализма. Поэтому для оценки масштаба нью-эйдж духовности важно в большей степени полагаться на информацию о том, в каких практиках люди участвуют, а не на то, как они себя идентифицируют.